# 9. Чему учит теория разбитых окон?
Нью-Йорк в 80-ых годах был одним из самых опасных мест цивилизованного мира, в городе совершалось полторы тысячи тяжких преступлений ежедневно, а грязные улицы были полны грабителей, бродяг и попрошаек. Особенно постапокалиптический вид имело метро – в нём было опасно ездить даже днём. Грязные и промозглые станции нью-йоркского метрополитена едва освещались и кишели криминальным элементом, а его стылые вагоны, ещё более замусоренные, чем улицы, были покрыты толстым слоем граффити как изнутри, так и снаружи. Большинство людей проходили через турникеты без жетонов или прыгали поверх, зачастую при этом ломая их вместе с жетоноприемниками.
Именно на этом фоне американские социологи Д. Уилсон и Д. Келлинг в ходе своих размышлений над тем, что движет криминальным поведением, пришли к пониманию принципа, который классически формулируется следующим образом: «Если разбить в здании одно стекло и оно не будет заменено, то через некоторое время в нём не останется ни одного целого окна». Иными словами, пример социальной терпимости к беспорядку, правонарушениям, даже самым мелким, провоцирует мощный рост как их самих, так и более тяжких преступлений.
Одним из первых применений теории разбитых окон явилась деятельность нового директора нью-йоркского метрополитена, Дэвида Ганна. Вступив в должность в середине 1980-ых, он под непонимающим вниманием общественности сосредоточил огромные усилия и средства на борьбе с граффити, увидев в этом и символ, и одну из причин хаоса. На конечных точках маршрутов были установлены моечные пункты, и если вагон приходил с новыми граффити, его отмывали во время разворота или выводили из эксплуатации до полного облагораживания, не смешивая с чистыми. Подростки первое время активно продолжали заниматься вандализмом, пробирались ночью в депо и вновь все разрисовывали, но сотрудники метро день за днем методично продолжали отмывать вагоны – и их энтузиазм быстро поутих. В 90-ые годы к этому был добавлен ужесточенный контроль за безбилетниками, и к концу десятилетия в метро стало совершаться на 75% меньше преступлений любого характера. Аналогичные действия были проведены в масштабе всего города. За прицельным сосредоточением усилий на борьбе с игнорируемыми ранее мелкими правонарушениями (разбрасывание мусора, граффити, непристойное поведение, пьянство в общественных местах) последовало резкое снижение как их числа, так и числа более тяжких преступлений, а Нью-Йорк к смене тысячелетий стал одним из самых безопасных мегаполисов мира.
Нужно признать, что теория разбитых окон подвергалась критике и вызвала много споров, однако мало у кого вызывает сомнения тот факт, что она помещает в криминологическую плоскость важнейшую движущую силу человеческого поведения, в том числе разрушительного – инстинкт подражания. Когда многие люди перепрыгивают через турникеты и никто их не останавливает, другие, тоже не горящие желанием платить за жетоны, следуют их примеру, а за ними третьи, воспринимая сигнал социального одобрения или по крайней мере равнодушия. Нарушение этими людьми ряда мелких норм делает их терпимее к идее нарушения норм более значимых как ими самими, так и окружающими, что разгоняет процесс ещё больше, нагнетая совокупную криминальную обстановку в целом. Лев Толстой приводит прекрасную аллегорию, показывающую как теория разбитых окон работает в сфере моральной жизни личности («Путь жизни»):
«Чисто обутый человек осторожно обходит грязь, но раз оступился, запачкал обувь, он уже меньше остерегается, а когда видит, что обувь вся испачкана, уже смело шлёпает по грязи, пачкаясь всё больше и больше. Так и человек смолоду, пока он ещё чист от дурных и развратных дел, бережётся и сторонится от всего дурного, но стоит раз-другой ошибиться, и он думает: берегись, не берегись, всё то же будет, и пускается во все пороки».
Правда состоит в том, что абсолютное большинство людей, в том числе весьма умных, обладает подвижными и неустойчивыми понятиями о границе между дозволенным и недозволенным. Обыкновенно мы лишь гордо уверяем себя, будто нашими решениями движут убеждения и принципы, в то время как они определяются множеством случайных внешних влияний, и пример – важнейшее из них.
Дэниел Ариэли, крупнейший специалист в современном мире по поведенческой экономике, провёл большую серию качественных экспериментов, подтверждающих это. В одном из них людям раздавались листочки с 20 простыми математическими задачами, которые любой мог легко решить при условии достаточного количества времени. Людям нужно было решить столько задач, сколько они успеют за 5 минут, и за каждую решенную задачу по условию им выплачивалась некоторая сумма денег. По истечении времени экспериментаторы говорили: «Положите свои ручки и посчитайте, сколько задач вы успели выполнить правильно. Затем возьмите свои листочки и пройдите в заднюю часть аудитории, уничтожьте их пропустив через шредер, затем возвращайтесь и назовите количество правильно выполненных вами задач, после чего вам заплатят соответственно». Чего участники эксперимента, однако, не знали, так это того, что шредер был модифицирован и впоследствии исследователи могли восстановить информацию и узнать, сколько люди решили задач в действительности. Было обнаружено, что в среднем люди решали 4 задачи, хотя сообщали о решении 6.
Во второй версии эксперимента в аудиторию сажался человек, который за 30 секунд до истечения времени вставал и заявлял, что он решил все задачи. Участникам эксперимента становилось очевидно, что он сжульничал, потому что он явно не мог решить все задачи за это время, однако руководители эксперимента платят ему в полном объеме и не выражают никакой подозрительности. Значит, обман не получает осуждения и сходит с рук. Уровень нечестности участников эксперимента повышается.
В третьей версии посаженный актёр одет в толстовку с символикой другого университета, соперничающего с тем, к которому принадлежат остальные участники эксперимента. Когда он получает плату за выполнение всех 10 заданий, пример нарушения правил и обмана исходит от представителя другой, конкурентной социальной группы, – уровень нечестности даже несколько падает (работает желание морально самоутвердиться на контрасте: «я не такой как он»).
В четвёртой версии людей перед испытанием спрашивали, сколько заповедей из Библии они помнят и могут назвать. Сам этот факт заметно снижает количество людей, прибегающих к обману. В ином эксперименте обнаружилось, что люди часто обманывают на деньги и жульничают в отношении экспериментаторов, которые ведут себя с ними невежливо, и, наоборот, уровень честности в отношении любезных и приятных экспериментаторов резко возрастает.
Всё это прекрасно иллюстрирует чрезвычайную ситуативную подвижность людских представлений о допустимом и зависимость решений от множества случайных факторов и обстоятельств, а не неких устойчивых убеждений и моральных принципов, как многие продолжают наивно полагать. Выбор между честностью и нечестностью, порядочностью и подлостью постоянно определяется даже столь банальными вещами, как настроение, физическое самочувствие, личная симпатия или антипатия к тому или другому человеку, заговорили ли с нами предварительно о Библии или о чем-то другом – в общем, практически любой мелочью. Стоит ли в этом свете удивляться власти примера? Довлатов справедливо отмечает («Зона»):
«Зло определяется конъюнктурой, спросом, функцией его носителя. Кроме того, фактором случайности. Неудачным стечением обстоятельств. И даже — плохим эстетическим вкусом. Мы без конца проклинаем товарища Сталина, и, разумеется, за дело. И всё же я хочу спросить — кто написал четыре миллиона доносов? (Эта цифра фигурировала в закрытых партийных документах.) Дзержинский? Ежов? Абакумов с Ягодой? Ничего подобного. Их написали простые советские люди. Означает ли это, что русские — нация доносчиков и стукачей? Ни в коем случае. Просто сказались тенденции исторического момента.
Разумеется, существует врожденное предрасположение к добру и злу. Более того, есть на свете ангелы и монстры. Святые и злодеи. Но это — редкость. Шекспировский Яго, как воплощение зла, и Мышкин, олицетворяющий добро, — уникальны. Иначе Шекспир не создал бы «Отелло». В нормальных же случаях, как я убедился, добро и зло — произвольны. Так что, упаси нас Бог от пространственно-временной ситуации, располагающей ко злу. Одни и те же люди выказывают равную способность к злодеянию и добродетели. Какого-нибудь рецидивиста я легко мог представить себе героем войны, диссидентом, защитником угнетенных. И наоборот, герои войны с удивительной легкостью растворялись в лагерной массе.
Разумеется, зло не может осуществляться в качестве идейного принципа. Природа добра более тяготеет к широковещательной огласке. Тем не менее в обоих случаях действуют произвольные факторы. Поэтому меня смешит любая категорическая нравственная установка. Человек добр!… Человек подл!… Человек человеку — друг, товарищ и брат… Человек человеку — волк… И так далее. Человек человеку… как бы это получше выразиться — табула раса. Иначе говоря — всё, что угодно. В зависимости от стечения обстоятельств. Человек способен на всё — дурное и хорошее. Мне грустно, что это так. Поэтому дай нам Бог стойкости и мужества. А еще лучше — обстоятельств времени и места, располагающих к добру».
Один из главных выводов из этого всего состоит в том, что не наши увещевания, а наши дела, то, как мы выстраиваем свою жизнь, наша личность, её дисциплинированность и целеустремленность являются мощнейшим средством, влияющим на поведение людей, в том числе на детей — и эту ответственность необходимо сознавать. Мы, в свою очередь, также испытываем глубокое влияние личностей и образа жизни тех, кто вокруг нас, потому столь важно избирательнее относиться к кругу своего общения. Далее, демонстрируя другим людям беспорядок в своей жизни, в любой её сфере от самых фундаментальных до нашего внешнего вида, показывая в ней битые стёкла, мы нередко провоцируем их этот беспорядок увеличить и бросить пару-другую камней в ещё целые окна.
Малые прегрешения, малые правонарушения, малые нарушения дисциплины (о чём хорошо знает любая армия мира), малые предательства самого себя, отступления и компромиссы лежат в основе всякого масштабного краха и падения. Мы обманываемся их кажущейся малостью и не видим их накопительной стихийной мощи, незаметной для глаза и потому особенно опасной.
Разбитые окна, где бы они ни находились, внутри ли нас самих или в пространстве вокруг, необходимо потому своевременно заменять, иначе их бой неизбежно превращается в ускоряющуюся цепную реакцию. Это позволяет сберечь всё здание целиком от преждевременного распада и посылает во внешний мир сигналы, создающие «обстоятельства времени и места, располагающие к добру», о которых пишет Довлатов, меняя его к лучшему куда сильнее, чем может показаться на первый взгляд.
© Олег Цендровский